Трудно пересказать события, меняющиеся с калейдоскопической быстротой. Особенно когда при этом каждый эпизод стараешься разложить по полочкам. Получается долго и нудно.

А на самом деле все происходило в бешеном темпе, едва ли не на счет «раз-два-три».

Если начать с самого начала, то заваруха на финикийском судне выглядела примерно так. Трое здоровяков сгибают меня в бараний рог. Один заносит нож, но тут же отшатывается в сторону. Куча мала катится по палубе и врезается в жаровню. Бой в дыму. Накат на капитана. Его пронзительный вскрик. Мой отчаянный прыжок на борт египетского корабля.

Слава богу, что это папирус, а не дерево – разбиться невозможно. Цепляюсь за канаты. Срываюсь. Опять цепляюсь. Снова срываюсь и лишь в метре от воды окончательно нахожу опору в виде петли, завязанной на одном из концов. Остальное уже проблем не составляло. Все! Теперь меня не волнуют ни злобные вопли околпаченных финикийцев, ни звучное щелканье крокодильих челюстей, которое при желании можно расценить как бурные и продолжительные аплодисменты.

(Позже, вспоминая этот случай, я каждый раз задавался вопросом: а стоило ли тогда затевать такую бучу? Ведь меня же не убить собирались и даже не кастрировать, а только лишить языка. Причем чужого. Не велика потеря. Рисковал-то я гораздо большим. Впрочем, победителей не судят.

Шлыг, он же Сенеб, наемный воин

Нельзя сказать, что мое появление оказалось для египтян приятным сюрпризом.

Они только что обмыли удачную сделку, хорошенько закусили и сейчас, с комфортом расположившись на устланной коврами палубе, услаждали душу музыкой и грациозными движениями темнокожих танцовщиц. Ну лепота, честное слово! А тут из-за борта появляется чумазый и косматый дикарь, имеющий к тому же весьма неясные намерения. Кому это может понравиться?

Музыка умолкла, танцовщицы завизжали, а телохранители, закусывавшие в сторонке, выхватили свои страховидные мечи и поспешили на выручку хозяевам.

Еще чуть-чуть, и незваному гостю не поздоровилось бы, но я пал перед самым представительным из вельмож и выпалил магическую формулу, заранее выученную назубок по настоятельному требованию профессора Мордасова.

Для меня она звучала совершенной абракадаброй, но смысл имела примерно следующий:

– О могучий и великодушный! Взываю к твоему милосердию, защитник сирот и покровитель неправедно обиженных, чьи уши открыты перед каждым, кто говорит правду! Снизойди к моим мольбам, и пусть богиня Хатхор ниспошлет твоим ноздрям вечную жизнь.

Эта фраза, в своем натуральном виде куда более короткая, чем любой перевод, являлась как бы официальной просьбой о заступничестве. С ней можно было обратиться и к фараону, и к судьям, и к жрецам достаточно влиятельных богов, и даже к портовым стражникам.

Конечно, говорил я с диким акцентом, без всяких там придыханий, прицокиваний и аллитераций, которыми так богата древнеегипетская речь, но тем не менее слушателей заинтриговал сам факт того, что прибывший чуть ли не с края света дикарь изъясняется на их родном языке, да еще столь замысловато.

Наверное, это было равносильно тому, если бы живущий в зоопарке шимпанзе стал вдруг цитировать статьи Уголовного кодекса.

Вельможа величавым жестом остановил телохранителей, намеревавшихся выпустить наглецу кишки, и стал о чем-то расспрашивать меня. Но что может ответить своему благодетелю попугай, заучивший дюжину звучных слов и совсем не понимающий их значения?

К счастью, на корабль явились египтяне, наблюдавшие все перипетии моего конфликта с финикийцами. О случившемся было доложено по цепочке: сначала писцу, вслед за тем – секретарю и лишь потом – вельможе.

Тот осклабился до ушей (наверное, тоже недолюбливал этих носатых спекулянтов) и потребовал подать символ своей власти – трость из эбенового дерева, украшенную золотым уреем. Возложив эту трость на мою голову, вельможа торжественным тоном изрек некую фразу, вызвавшую бурное одобрение присутствующих. Лишь спустя некоторое время я узнал ее точное содержание. Вот оно:

– Отныне, чужеземец, ты будешь есть хлеб фараона, да будет он жив, здоров, славен делами и угоден богам. Кроме того, я нарекаю тебя новым именем Сенеб.

Таким образом, я был законным путем принят под юрисдикцию египетских властей, о чем немедленно была сделана запись на папирусе. Финикийцы, наблюдавшие за этой церемонией с мачты своего корабля, могли утереться.

Впрочем, мой статус оказался весьма невысоким. Рабом я не стал, но и полноценным египтянином считаться не мог. Любой портовый попрошайка, родившийся на этой земле, имел больше прав, чем я. Поэтому мой путь лежал все туда же – в шердены.

Наемников хорошо кормили и одевали, обеспечивали жильем, в случае победы одаривали частью добычи и даже позволяли заводить семью, но за малейшую провинность нещадно наказывали палками.

Гарнизонная служба в пограничных крепостях была скучна, а военные действия опасны для жизни и здоровья. Зато удача и определенные личные качества открывали шердену широкие возможности для карьеры. Многие приближенные фараона и даже номархи были выходцами из наемников.

Войска фараона формировались строго по национальному признаку. Один полк состоял из ливийцев, другой из нубийцев, третий из хеттов и так далее. Шердены были вооружены своим традиционным оружием и между собой общались только на родном языке.

Наемные отряды никогда не смешивались между собой, даже в период военных действий. Более того, между иноземными воинами фараона существовала почти открытая неприязнь, поощряемая их командирами.

Все это делалось для того, чтобы предотвратить возможность сговора, а в случае бунта одного из наемных полков легко натравить на него другие. В свете этих фактов нужно признать, что лозунг «Разделяй и властвуй» придумали вовсе не британские империалисты, а египетские рабовладельцы.

Я был определен в полк богини Нейт «Смертоносные стрелы», где служили главным образом выходцы из Европы, в том числе и греки. Наше вооружение состояло из глубоких шлемов с гребнями на макушке, круглых щитов, коротких прямых мечей и треугольных луков местного производства, носимых обычно на шее.

Про первые месяцы солдатчины умолчу – можно подумать, что главной целью командиров было не обучение новобранцев военному делу, а дубление их шкур палками. (И вообще, у этой страны имелось три неотъемлемых символа – пирамиды, папирус и палки.)

Основные тяготы службы, конечно же, доставались предку, а я только приглядывался, прислушивался да мотал все на ус.

Пока Шлыга (а теперь уже Сенеба) в полной выкладке гоняли по жаре, учили взбираться на стены осажденных крепостей и заставляли фехтовать на учебных мечах (после каждого такого занятия несколько человек, как правило, отправлялись к праотцам, а все остальные нуждались в срочной медицинской помощи), я сумел освоить древнеегипетский язык, вернее, ту его разновидность, которая была в ходу у простолюдинов и воинов. (Аристократы, а тем более жрецы, разговаривали совсем иначе.) Подтвердилась известная истина – не так страшен черт, как его малюют.

Стараясь втереться в доверие к командирам-египтянам, я истово поклонялся их богам, особенно Атуму, к которому, по слухам, особенно благоволил нынешний фараон.

Однажды, воспользовавшись удобным случаем, я поинтересовался у полкового знаменосца (в прошлом весьма почтенного человека, попавшего в нашу компанию за какой-то неблаговидный поступок):

– Скажи, досточтимый, а каково истинное имя царя царей, из рук которого мы едим и чьи земли защищаем?

– Тутмос, – ответил знаменосец.

– А кто его отец? – продолжал выспрашивать я, поскольку фараонов с таким именем в египетской истории было предостаточно.

– Светоносный Ра, – буркнул знаменосец, отягощенный какими-то своими заботами.

– Я имею в виду не божественного отца, а земного. Как его звали?

– Его звали точно так же, как и сына, – Тутмос, – знаменосец почему-то стал нервничать.